Новые инструменты измерения электоральных размежеваний и региональная карта размежеваний на выборах 2011 и 2016 гг.

Коргунюк Ю.Г.

Аннотация

Статья является продолжением работы «Новые инструменты измерения электоральных размежеваний: от макро- к микроуровню», опубликованной в предыдущем номере. В настоящей статье анализируется структура электоральных и политических размежеваний на думских выборах 2011 и 2016 гг. на региональном уровне. Соответствующая региональная карта построена с использованием представленных ранее инструментов измерения электоральных размежеваний – коэффициентов максимального и эффективного ареала, политизации, социализации и соотношения сторон. Выявлена, в частности, связь между уровнем конкурентности политической жизни в регионе и четкостью политической интерпретации электоральных размежеваний. Чем меньше конкуренция, тем четче политическая картина в восприятии избирателя, и наоборот — в самых конкурентных регионах корреляция между электоральными размежеваниями и политическими измерениями не укладывается в рамки 5%-ной погрешности. Данная тенденция проявилась в 2011 г. и стала еще более выраженной в 2016 г.: даже в самых неконкурентных регионах политическая картина в сознании избирателей усложнилась, а кластер регионов с ослабленной корреляцией между электоральными размежеваниями и политическими измерениями увеличился почти в два раза. Причинами этого стали, вероятнее всего, снижение административного давления на выборы, а также дезориентация оппозиционного, прежде всего либерального, избирателя, вызванная выходом на первый план в политическом пространстве «империалистически-антиимпериалистического» противостояния.

---

Новые инструменты измерения электоральных размежеваний, предложенные в предыдущей статье [34], позволяют по-новому взглянуть на дифференциацию структуры электоральных размежеваний в региональном аспекте.

Прежняя методика измерения электоральных размежеваний на региональном уровне [35; 14] позволила выделить по итогам думских выборов 2011 г. пять кластеров: 1) наименее конкурентный — республики Северного Кавказа: Дагестан, Ингушетия, Чечня, Кабардино-Балкария, Карачаево-Черкесия и Северная Осетия, где реальная электоральная жизнь фактически полностью подменена бумажным «творчеством» избирательных комиссий; 2) умеренно неконкурентный — Мордовия, Марий Эл, Татарстан и Тюменская область, где, несмотря на полное доминирование административного ресурса, в городах еще оставались не погашенные до конца очаги сопротивления, породившие значительную дисперсию в голосовании за «Единую Россию»; 3) малоконкурентный — 19 регионов, в которых влияние административного ресурса было несколько слабее и оставляло место для второго электорального размежевания (Адыгея, Башкортостан, Калмыкия, республики Коми и Алтай, Тува, Чукотский и Ямало-Ненецкий автономные округа, Белгородская, Брянская, Воронежская, Калужская, Кемеровская, Омская, Орловская, Пензенская, Саратовская, Тамбовская и Ульяновская области); 4) усредненный — 32 региона, в которых голосование в большей степени, чем в предыдущем кластере, зависело от выбора избирателя и обусловливалось социальными характеристиками последнего (Москва, Бурятия, Удмуртия, Хакасия, Чувашия, Якутия, Ставропольский и Хабаровский края, Амурская, Архангельская с Ненецким АО, Астраханская, Волгоградская, Иркутская, Калининградская, Курская, Липецкая, Магаданская, Нижегородская, Новгородская, Новосибирская, Оренбургская, Ростовская, Рязанская, Самарская, Смоленская, Тверская, Томская, Тульская, Челябинская и Ярославская области, Ханты-Мансийский автономный округ, Еврейская автономная область); 5) наиболее конкурентный — 20 регионов (Санкт-Петербург, Карелия, Алтайский, Забайкальский, Камчатский, Красноярский, Пермский и Приморский края, Владимирская, Вологодская, Ивановская, Кировская, Костромская, Курганская, Ленинградская, Московская, Мурманская, Псковская, Сахалинская и Свердловская области) [35; 14].

Поскольку факторный анализ концентрируется прежде всего на разбросе результатов партий, не обращая внимания на такие характеристики, как ареал размежеваний, то вне фокуса оказалась, в частности, специфика Чечни, где «Единая Россия» получила 99,5% голосов. Эффективный ареал даже первого из трех выделенных здесь «размежеваний» составил всего 0,49 (т.е. менее 0,5% электората). По сути, ни о каких размежеваниях в этом регионе говорить не приходится. Вместе с тем республика вошла в один кластер с Кабардино-Балкарией, где вполне серьезную конкуренцию «партии власти» составила КПРФ, в среднем по региону получившая 17,6%, а в отдельных районах и более 20%.

В связи с этим имеет смысл усовершенствовать методику кластеризации, обратив внимание на детали, ранее ею обойденные. Новую методику предполагается использовать и при построении региональной карты электоральных размежеваний по итогам думских выборов 2016 г.

Методика исследования

Прежде чем переходить к новой методике исследования, вкратце остановимся на ее отличиях от старой, тем более что новая не отменяет старую, а скорее дополняет и корректирует.

Напомним, что исходным пунктом и новой, и старой методики являются т.н. «электоральные размежевания», которые вычисляются путем факторного анализа результатов, полученных партиями в различных территориальных единицах.

Это, конечно, не те кливажи, о которых писали Липсет и Роккан и их многочисленные последователи [18; 17; 2 и т.д.]. Это всего лишь факторы межтерриториальной дифференциации разброса голосов, поданных за различные партии по пропорциональной системе голосования, то есть скорее претенденты на роль таких кливажей: претензии оправдываются, только если у электоральных размежеваний обнаруживается политическая интерпретация и социальная подоплека, а сами они регулярно воспроизводятся на последующих выборах.

Возможность политической интерпретации электоральных размежеваний выявляется путем сравнения факторных нагрузок (factor loadings) участвующих в выборах партий (посредством корреляционного анализа) с их же факторными нагрузками, но уже в пространстве политическом.

Существует много способов выявления политической окраски размежеваний: экспертные опросы [10; 20; 26], элитные и массовые опросы [12; 16] контент-анализ партийных платформ [5; 4] или сочетание этих методик [1]. Все эти способы имеют свои достоинства и недостатки. Нами был предложен собственный, базирующийся на выявлении в ходе постоянного мониторинга позиций партий по дискуссионным вопросам, порождающим наибольшую поляризацию [32; 31; 34; 13]. Эти позиции оценивались по шкале от –5 до +5 и также подвергались факторному анализу. Полученные факторы определялись как политические размежевания [32; 31; 34; 13].

Всего на выборах постсоветской России было выделено три таких политических размежевания: 1) традиционное социально-экономическое (лево-правое), которое, по сути, и выявляется контент-анализом по методике Й. Баджа и его сторонников; 2) авторитарно-демократическое, не очень актуальное в западных странах, но достаточно распространенное на постсоветском пространстве и в Латинской Америке [30; 24; 22: 32]; 3) системное, проявляющееся в противостоянии между приверженцами открытости либо закрытости общественных систем.

Эта открытость/закрытость может быть как временно́го, так и пространственного свойства. В первом случае оппоненты ориентированы на будущее/прошлое, во втором — на интеграцию в наднациональные структуры либо, напротив, национальную замкнутость. «Временна́я» вариация системного размежевания просматривается, в частности, в противопоставлении материалистов постматериалистам [11], новой политики старой [6; 19]; «пространственная» — сторонников демаркации сторонникам интеграции, тех, кто выиграл от глобализации, тем, кто от нее проиграл [15], универсалистов партикуляристам [7], космополитов коммунитаристам [23]. Наконец, комбинированные вариации противопоставляют либертарианцев-унитаристов традиционалистам-коммунитаристам [3] или зеленых/альтернативистов/либертарианцев традиционалистам/авторитаристам/националистам (GAL/TAN) [9; 8].

Достаточно сильная корреляция между факторными нагрузками партий в электоральном и политическом пространстве дает основания полагать, что то или иное электоральное размежевание имеет политическое наполнение.

Применение корреляционного анализа позволило подтвердить уже высказывавшееся ранее предположение (см., например, [30]), что в электоральной истории постсоветской России постоянно воспроизводятся два основных электоральных размежевания (ЭР): 1) «либералы-рыночники против социал-патерналистов», тесно коррелирующее с социально-экономическим размежеванием в политическом пространстве; 2) «власть против общественности», имеющее сильную корреляцию с авторитарно-демократическим политическим. Причем если в 1990-е гг. лидирующее положение занимало социально-экономическое размежевание, то в начале ХХI века его оттеснило на второй план авторитарно-демократическое.

Для выявления социальной обусловленности электоральных размежеваний их факторные оценки (factor scores) предлагалось сравнивать с демографическими и социально-экономическими показателями соответствующих территориальных единиц.

В литературе такое сравнение производилось посредством корреляционного [21; 29; 28; 27] и регрессионного анализа [30]. Чтобы избежать нарушения методологического запрета на использование в качестве независимых переменных коррелирующих между собой показателей [36], было предложено подвергать факторному анализу сами социально-демографические и экономические характеристики и использовать для регрессионных моделей полученные в результате ряды факторных оценок [32; 13].

Пошаговая множественная линейная регрессия (OLS-модель) выявила связь электоральных размежеваний «власть – общественность» и «рыночники – социал-патерналисты» с несколькими факторами межрегиональной дифференциации, в общем и целом отражающими стратификацию российского общества по различным признакам, — прежде всего качеством жизни (в общих чертах совпадающим с уровнем урбанизации), а также уровнем экономической самостоятельности, социального благополучия, а на выборах 2011 г. – и демографическим характеристикам.

При кластеризации российских регионов в расчет брались модули коэффициентов корреляции факторных нагрузок электоральных размежеваний с факторными нагрузками политических размежеваний и бета-коэффициентов регрессионной связи ЭР с факторами межрегиональной дифференциации. Кроме того, учитывались явка избирателей в каждом регионе, коэффициент корреляции между явкой и голосованием за «Единую Россию», количество электоральных размежеваний в данном регионе, а точнее доля объясненной дисперсии каждого из них.

В этом заключалась прежняя методика кластеризации. Новая методика базируется на использовании инструментов измерения электоральных размежеваний, предложенных в статье предыдущего номера [34]. Напомним, что это коэффициенты максимального и эффективного ареала, а также политизации и социализации ЭР, рассчитываемые по следующим формулам:

- коэффициент максимального ареала – по формуле \(Mс = \Sigma i |FLi|\), где \(Mc\) – коэффициент максимального ареала электорального размежевания, \(i\) – доля голосов, полученных каждой партией по пропорциональной системе, \(|FLi|\) – факторная нагрузка каждой партии по данному размежеванию;

- коэффициент эффективного ареала ЭР – по формуле \(Ec = 2Mс_{min}\), где \(Mс_{min}\) – ареал более слабой стороны размежевания;

- коэффициент политизации ЭР – по формуле \(Pc = Ec |R|\), где \(|R|\) – модуль коэффициента корреляции того или иного электорального размежевания с тем или иным политическим;

- коэффициент социализации – по формуле \(Sc = Ec R^2\), где \(R^2\) – квадрат коэффициента множественной регрессии, отражающий связь каждого ЭР с набором присущих этому региону факторов социальной стратификации [34].

Вместе с тем за время, прошедшее с момента подготовки предыдущей статьи, автор пришел к выводу о необходимости уточнить методику выявления политических размежеваний и скорректировать расчеты коэффициента политизации электорального размежевания. К этому его подтолкнули некоторые странности, обнаруженные при сравнении структуры политических и электоральных размежеваний на думских выборах 2016 г.

Второе электоральное размежевание на этих выборах (табл. 1) достаточно сильно коррелировало с системным политическим, но отчего-то слабее (и с ошибкой, превышающей 5%) – с социально-экономическим. Между тем конфигурация второго электорального размежевания (рис. 1) явно указывала на противостояние между условными рыночниками («Яблоко», ПАРНАС, «Партия роста», «Гражданская сила», «Единая Россия») и социал-патерналистами («Коммунисты России», КПРФ, ЛДПР). Данное размежевание, несомненно, имеет социально-экономическую окраску, но представляет собой противостояние социал-патерналистов именно с либералами, а не с «партией власти» и ее союзниками — отсюда не столь значительная его корреляция с социально-экономическим размежеванием в политическом пространстве.

Получается, выбор избирателя не всегда прямо отражает расстановку сил в политическом пространстве. И здесь нет ничего удивительного. Факторный анализ, ориентируясь на максимальный разброс в позициях, выделяет в политическом пространстве не столько размежевания, сколько измерения и политические лагеря. В нашем случае он обнаружил там «партию власти», либералов и социал-патерналистов, отношения между которыми носят весьма запутанный характер. Если учесть, что даже сами участники политической борьбы, прежде всего партии, отнюдь не всегда отдают себе отчет в подлинной сложности этих отношений, стоит ли удивляться, что рядовой избиратель тем более не способен (и не хочет) разбираться в этих хитросплетениях — благо такой задачи перед ним и не стоит.

Следует учитывать принципиальную особенность массового политического сознания. Политические партии (равно как и политическая элита в целом) имеют достаточно цельное, при всех искажениях, представление о конфигурации политического пространства. Массовое же сознание функционирует в соответствии с метафорой Платона о людях, сидящих спиной ко входу в пещеру и воспринимающих внешний мир по теням на стене. Среди избирателей есть политически искушенные люди, но большинство выхватывает из потока информации то, что близко именно им, не замечая всего остального.

В связи с этим выделенные с помощью факторного анализа политические измерения могут совпадать с политическими размежеваниями в электоральной среде, а могут и не совпадать — последнее свидетельствует о фрагментированности электорального пространства, слабом представлении избирателей о целостной картине расстановки политических сил и т.п.

Определяя политическую окраску электоральных размежеваний, целесообразно учитывать эту фрагментированность. До уровня противостояния партий по конкретным вопросам опускаться, конечно, не стоит, но до отдельных предметных областей — вполне.

С этой целью был проведен факторный анализ позиций партий в трех отдельных предметных областях: внутриполитической, социально-экономической и системной (международная + мировоззренческая). Результаты оказались следующими.

В вопросах внутренней политики обнаружены три размежевания (табл. 2):

1) между «Единой Россией» и остальными; главные пункты расхождения — реформа РАН, муниципальная реформа, расширение полномочий представительной власти, отмена муниципального фильтра;

2) между либералами («Яблоко», ПАРНАС) и лоялистами («Единая Россия», «Зеленые», «Партия пенсионеров», «Родина») — отношение к Путину, «закон Яровой», закон об иностранных агентах, определение политического режима как авторитарного;

3) между социал-патриотами (СР, «Патриоты России», КПРФ) и лоялистами («Партия пенсионеров», «Зеленые», «Партия роста») — переход к профессиональной армии, определение режима как авторитарного, «закон Яровой».

По социально-экономической тематике — тоже три (табл. 3):

1) между «Единой Россией» и системной оппозицией (КПРФ, ЛДПР, СР, «Родина», «Патриоты России», КР) — повышение пенсионного возраста, отношение к частной собственности, вмешательству государства в экономику, деятельность правительства;

2) между коммунистами (КПРФ, КР) и либералами («Яблоко», ПАРНАС, «Партия роста») — отношение к капитализму, частной собственности, национализации, накопительной пенсии, вмешательству государства в экономику, «оптимизации» здравоохранения и образования;

3) между лоялистами («Единая Россия», РППзС, «Зеленые») и маргинальной идеологизированной оппозицией (ПАРНАС, «Коммунисты России», «Яблоко») — отношение к плате за капремонт, накопительной пенсии, недоиндексации пенсии, росту расходов на оборону.

Третья предметная сфера четко разделилась на внешнеполитическую («империалисты» –«антиимпериалисты») и мировоззренческую (прогрессисты – традиционалисты; отношение к капитализму, самобытный путь развития России, евразийская интеграция, переход к профессиональной армии) (табл. 4).

Если сравнить факторные нагрузки партий по этим восьми под-измерениям (табл. 5), то выяснится, что первое авторитарно-демократическое («власть против оппозиции») тесно коррелирует с первым и третьим социально-экономическими («власть против системной оппозиции» и «власть против либеральной оппозиции»); второе авторитарно-демократическое (либералы против лоялистов) — с третьим социально-экономическим и «империалистически – антиимпериалистической» версией системного; третье авторитарно-демократическое (социал-патриоты против либералов) — со вторым социально-экономическим (коммунисты–либералы) и вторым системным (государственники против либералов). Со вторым системным также тесно связаны второе социально-экономическое и третье авторитарно-демократическое и т.д. Из этого видно, что выделенные первоначально три основных измерения носят гибридный характер, содержа в себе элементы самых разных предметных областей, и данные им обозначения — авторитарно-демократическое, социально-экономическое, системное — на самом деле весьма условны. Они указывают скорее на политические лагеря, нежели политические размежевания.

Что же касается корреляционных связей между факторными нагрузками электоральных размежеваний и вышеуказанных под-измерений (табл. 6), то выясняется, что интуиция нас не подвела: второе электоральное размежевание действительно оказалось теснее всего связано с противостоянием коммунистов и антикоммунистов в социально-экономической сфере — здесь самая высокая по модулю корреляция и самая низкая погрешность. Заодно факторные нагрузки этого ЭР достаточно сильно коррелируют и с другой разновидностью социально-экономического измерения («Единая Россия» против системной оппозиции), равно как и с обеими разновидностями системного конфликта — внешнеполитической и мировоззренческой.

После построения же регрессионной модели, в которой в роли зависимых переменных выступают электоральные размежевания, а в роли независимых — выявленные дополнительные измерения (табл. 7), и вовсе выяснилось, что лицо второго ЭР полностью определяется коммунистически-либеральным под-измерением социально-экономического П. Если убрать из модели независимую переменную СЭ-2, то «по очереди» проявят себя и остальные под-измерения, обнаружившую достаточно значимую корреляционную связь со вторым электоральным размежеваниям, но их коэффициенты детерминации уже будут существенно ниже, а совокупного эффекта они так и не дадут. Причем квадрат множественной регрессии (коэффициент детерминации) в этой модели заметно превышает соответствующий показатель в случае, когда в роли независимых переменных выступают «основные» политические измерения.

Еще более поразительные результаты получены при применении подобной модели к первому электоральному размежеванию. Его предикторами оказались сразу две разновидности авторитарно-демократического политического измерения — «власть против оппозиции» и «социал-патерналисты против либералов», — что вполне логично, если учесть, что «основная» версия авторитарно-демократического ПИ заключается в противостоянии власти и либералов, а последние выступили на выборах 2016 г. весьма слабо. Более того, коэффициент детерминации в этой модели существенно выше, чем соответствующий показатель в модели с «основными» политическими измерениями.

В связи с этим факторные нагрузки партий в электоральном пространстве предложено и в дальнейшем сравнивать с факторными нагрузками не только в трех «основных» измерениях, но и в восьми дополнительных. Это позволяет, помимо всего прочего, усовершенствовать методику расчета коэффициента политизации электорального размежевания. Прежде для этого использовался коэффициент корреляции между политическими и электоральными размежеваниями, модуль которого умножался на коэффициент эффективного ареала ЭР. Квадрат множественной регрессии в этой формуле гораздо более уместен (тем более что это позволяет унифицировать расчет коэффициентов политизации и социализации), но раньше препятствием для его применения представлялся небогатый набор политических размежеваний (реально это, впрочем, помехой не являлось — для множественной регрессии хватает и двух независимых переменных). Сейчас же преимущество регрессионной модели перед корреляционной при расчете коэффициента политизации ЭР выглядит более чем очевидным.

Поэтому предлагается впредь рассчитывать коэффициент политизации ЭР по формуле \(Pc = Ec R^2\), где \(R^2\) – коэффициент детерминации связи ЭР с набором политических измерений, причем в двух моделях, первая из которых предусматривает использование в качестве независимых переменных трех «основных» измерений, а вторая — дополнительных под-измерений. Чей квадрат множественной регрессии выше (а варианты, как проверено опытом, бывают разные), тот и будет использоваться для расчета коэффициента политизации ЭР. Опытным путем установлено, что включение основных и дополнительных измерений в единую модель дает гораздо более бедные результаты, чем разбиение расчетов на две модели.

Однако использованием новых инструментов новации в методике не исчерпываются. Прежняя методика базировалась на предпосылке об одинаковой структуре политических размежеваний в каждом из субъектов Федерации. Однако правомерен ли такой взгляд? Может ли эта структура быть одной и той же в Чечне, где «Единая Россия» набрала 99,5% голосов, в Кабардино-Балкарии, где наблюдалось известное противостояние «партии власти» с коммунистами и, например, в Томской и Московской областях, где по 1% голосов сумело набрать даже «Правое дело»?

Кроме того, количество участников выборов, получивших более-менее значимое число голосов, влияет и на количество выявленных факторным анализом политических размежеваний. Так, в Томской и Московской областях таких размежеваний было по три, в Кабардино-Балкарии — одно, а в Чечне — ни одного. Целесообразно в связи с этим разделить регионы РФ на группы по количеству и составу партий, набравших там более 1% голосов, подвергнуть факторному анализу результаты только этих участников и таким образом выявить реальную структуру размежеваний в соответствующих субъектах Федерации. Именно их факторные нагрузки (factor loadings) следует сравнивать с их же факторными нагрузками в электоральном пространстве, также заново пересчитанными в связи с отсевом участников, не дотянувших до 1%.

В этом и будет заключаться первый этап исследования. Второй этап предполагает расчет коэффициентов максимального и эффективного ареалов, политизации и социализации электоральных размежеваний по упомянутым выше формулам (с упомянутой корректировкой расчета формулы коэффициента политизации).

Третий шаг — сортировка регионов по ряду признаков: количество электоральных размежеваний, структура ЭР, максимальный и эффективный ареал, коэффициент социализации, соотношение сторон авторитарно-демократического размежевания (соответствующий коэффициент рассчитывается по формуле \(Rc= Mс_{min} / Mс_{max}\), где \(Mс_{min}\) – ареал более слабой, а \(Mс_{max}\) – более сильной стороны размежевания). В основу описания структуры электоральных размежеваний положены их количество в регионе; рассчитанные для них коэффициенты максимального и эффективного ареалов, а также политизации и социализации ЭР.

Наконец, на четвертом этапе исследования кластерному анализу подвергаются бета-коэффициенты основных и дополнительных политических измерений, связанных с электоральными размежеваниями в рамках соответствующих регрессионных моделей (учитываются только случаи со статистической ошибкой, не превышающей 10%). В расчет берутся и другие характеристики, в частности коэффициенты политизации и социализации электоральных размежеваний, количество ЭР в регионе и процент голосов, отданных за «Единую Россию».

Думские выборы 2011 г. и структура размежеваний в регионах

Как можно видеть из табл. 8, в большинстве субъектов Федерации структуру политических размежеваний определяли либо пять, либо шесть партий, набравших более 1% голосов. Первая группа включала 33 субъекта Федерации, вторая — 35. В первом случае речь идет о четырех парламентских партиях и «Яблоке», во втором — о названных пяти и «Патриотах России» (лишь в одном случае, в Свердловской области, было «пять + «Правое дело»).

Конфигурация «четыре парламентские партии + «Яблоко» порождала двумерную структуру политических измерений. Первый фактор (рис. 2), судя по вопросам с наибольшими по модулю факторными оценками, представлял собой комбинацию авторитарно-демократического и системного измерений (табл. 9), второй (рис. 3) имел преимущественно социально-экономический характер (табл. 10).

Факторный анализ по отдельным предметным областям выделил два размежевания в социально-экономической сфере («рыночники–протекционисты» и «коммунисты–антикоммунисты»), два — во внутриполитической (властно-оппозиционное и консервативно-либеральное) и два — в системной («общественники–государственники» и «коммунисты–антикоммунисты»).

Конфигурация «четыре парламентские партии + «Яблоко» + «Правое дело» также генерировала двумерную структуру политических измерений, но с иерархией, обратной порождаемой «пятипартийной» схемой. В этом случае первое место принадлежало социально-экономическому измерению (рис. 4), а второе — гибриду авторитарно-демократического и системного (рис. 5).

В отдельных предметных областях разница по сравнению с пятипартийной конфигурацией заключалась в том, что к двум авторитарно-демократическим под-измерениям добавилось еще одно («унитаристы–федералисты»), а в системном домене размежевания «общественники–государственники» и «коммунисты–антикоммунисты» менялись местами.

Шестипартийная конфигурация «четыре парламентские партии + «Яблоко» + «Патриоты России» воспроизводила ту же самую трехмерную структуру измерений, что и полная (семипартийная): первое место занимало социально-экономическое, второе — системное, третье — авторитарно-демократическое [32].

Что касается отдельных предметных областей, то здесь факторный анализ выявил те же под-измерения, что и в предыдущем случае, разве что в системной области противостояние «общественники–государственники» вернулось на первое место.

Третьей по распространенности, но с большим отрывом от лидеров, оказалась четырехпартийная конфигурация, причем в двух вариациях: 1) четыре парламентские партии (Башкортостан, Калмыкия, Северная Осетия, Татарстан, Тува и Астраханская область); 2) «Единая Россия» + КПРФ + «Справедливая Россия» + «Правое дело» (Ингушетия). В первом случае структура политических размежеваний сводилась к противостоянию «Единой России» и парламентской оппозиции, во втором — к противостоянию «партии власти» и «Правого дела» с одной стороны и КПРФ и «Справедливой России» — с другой (рис. 6). В обоих случаях, однако, имело место слияние всех трех политических измерений в одно: «Единая Россия» (во втором случае вместе с «Правым делом») противостояла оппозиционным парламентским партиям одновременно и как власть — оппозиции, и как рыночная сила — антирыночной.

На уровне отдельных предметных областей обозначились только одно социально-экономическое под-измерение («рыночники – протекционисты»), два внутриполитических (властно – оппозиционное и консервативно – либеральное) и два системных (те же самые «общественники – государственники» и «коммунисты – антикоммунисты»).

В четырех регионах — Дагестане, Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкесии и Мордовии — сложилась столь чаемая многими «двухпартийная система»: единственным противником «Единой России» явилась КПРФ, пусть и сильно уступающая по числу собранных голосов (Кабардино-Балкария оказалась в этой компании «передовиком»: коммунисты получили здесь почти 18% против ~9% в Карачаево-Черкесии, ~8% в Дагестане и ~5% в Мордовии). Понятно, что в противостоянии КПРФ и «партии власти» также слились все три политических измерения.

Только в двух субъектах Федерации, Томской и Московской областях, в число преодолевших 1%-ный барьер вошли все семь зарегистрированных на тот момент политических партий. Здесь, естественно, структура размежеваний была трехмерной, а на уровне отдельных предметных областей обнаружились практически те же под-измерения, что и при конфигурации «четыре парламентские партии + «Яблоко» + «Патриоты России», за тем исключением, что во внутриполитической области на первое место вышло консервативно-либеральное размежевание, а размежевание по линии «власть – оппозиция», сдвинувшись на второе место, приняло вид противостояния власти и либералов.

Наконец, особняком от всех стояла Чечня – с 99,5% у «Единой России» ни о каких размежеваниях речи не шло.

Обратимся теперь к электоральным размежеваниям. В табл. 11 приведены их показатели в регионах с учетом лишь тех партий, которые набрали более 1% голосов. Данные отсортированы по количеству электоральных размежеваний, и как видим, нигде это количество не превышало трех. Причем группа регионов с тремя ЭР — самая малочисленная и включала всего 11 регионов, в том числе Санкт-Петербург и Московскую область. Их отличала невысокая явка, низкое голосование за «Единую Россию», умеренные коэффициенты максимального ареала и весьма приличные коэффициенты эффективного ареала, социализации и политизации основного размежевания. Исключение составили только Ивановская, Кировская и Костромская области, где статистическая ошибка связи электорального размежевания с политическим выходила за 10% и потому коэффициент политизации приравнивался к нулю. Второе и третье электоральные размежевания имели значительно меньший и максимальный, и эффективный ареал, а особенно коэффициенты социализации и политизации.

Вторую по численности группу (19) составили субъекты Федерации с единственным электоральным размежеванием. Сюда вошли многие регионы Северного Кавказа, Поволжья, Центрального Черноземья, Тува, Омская и Тюменская области, а также столица. Явка колебалась от средней (в Москве, Омской области и Коми) до сверхвысокой (на Северном Кавказе, Мордовии и Туве); то же касается и голосования за «Единую Россию». Зато всем был присущ высокий максимальный ареал электорального размежевания. При этом остальные показатели — коэффициенты эффективного ареала, политизации и социализации — весьма широко варьировались: от низких на Северном Кавказе до высоких в Центральном Черноземье и Поволжье. В четырех регионах (Дагестан, Кабардино-Балкария, Карачаево-Черкесия и Мордовия) имело место противостояние между «Единой Россией» и КПРФ, поэтому коэффициент политизации здесь не рассчитывался.

Остальные регионы (за исключением Чечни) вошли в самую большую группу (52) — с двумя электоральными размежеваниями. Явка здесь варьировалась от низкой до высокой, максимальный ареал главного ЭР был высок везде (прочие показатели могли колебаться). Второе электоральное размежевание, напротив, крайне редко коррелировало с каким-либо политическим, не выходя за рамки 10%-ной погрешности.

Сортировка регионов по коэффициенту максимального ареала доминирующего электорального размежевания выявила как "передовиков", чей \(Mc\) превышал 90 — республики Северного Кавказа (Кабардино-Балкария, Дагестан, Карачаево-Черкесия, Ингушетия, Северная Осетия), ряд регионов Поволжья (Мордовия, Татарстан, Башкортостан, Марий Эл, Калмыкия, Пензенская, Саратовская и Ульяновская области), Сибири и Дальнего Востока (Тюменская и Кемеровская области, Тува, Республика Алтай, Ямало-Ненецкий АО, Чукотский АО) и еще ряд областей бывшего «красного пояса» (Брянская, Белгородская, Воронежская, Тамбовская области) — так и "отстающих" (Якутия, Ленинградская, Вологодская, Костромская и Кировская области) с \(Mc\) меньше 60.

Почти всем «передовикам» было присуще невысокое соотношение сторон размежевания. Минимальным оно оказалось у Мордовии (0,05), Ингушетии (0,06), Дагестана (0,09), Карачаево-Черкесии (0,10) и Тувы (0,13).

В числе регионов с самым низким коэффициентом социализации доминирующего электорального размежевания, кроме республик Северного Кавказа, оказалась Москва, где у электорального размежевания полностью отсутствовал социальный «бэкграунд». В лидеры же выбились Чувашия (>70), Хакасия, Новосибирская, Ульяновская, Калужская, Липецкая, Мурманская, Томская и Омская области (>60).

Из кластерного анализа политического содержания структуры электоральных размежеваний в российских регионах были изначально исключены Чечня (99,5% голосов за «Единую Россию» не подразумевали каких бы то ни было размежеваний), а также Дагестан, Кабардино-Балкария, Карачаево-Черкесия и Мордовия, где единственной силой, противостоящей «партии власти», была КПРФ.

Что касается прочих регионов, то построенное кластерным анализом иерархическое дерево (рис. 7) позволило выделить на разных уровнях отсечения три и четыре основных кластера. Сочетание характеристик привело к выделению следующих основных групп (табл. 12).

Для первого кластера (19 регионов, центр — Красноярский и Забайкальский края) характерны достаточно высокий уровень политизации и социализации первого электорального размежевания, имеющего, как правило, авторитарно-демократическую политическую окраску, иногда в сочетании с рыночно-протекционистской версией социально-экономического измерения; отсутствие политической интерпретации у второго и третьего ЭР (лишь на периферии кластера — во Владимирской, Новосибирской, Смоленской областях, в Хабаровском крае и Ханты-Мансийском АО — второе ЭР связано с федералистско-унитаристским вариантом авторитарно-демократического измерения); средний и низкий процент голосов за «Единую Россию»; небольшая разница между коэффициентами социализации и политизации, свидетельствующая о достаточно высоком уровне конкуренции и отсутствии вбросов за «партию власти».

У этого кластера два периферийных ответвления. Первое включает Камчатский и Пермский края, Сахалинскую, Ленинградскую и Ярославскую области; у него те же показатели, что и у первого, разве что коэффициент политизации первого ЭР ниже и иногда даже уступает коэффициенту социализации. Во второе ответвление вошли Карелия и Санкт-Петербург с низким голосованием за ЕР и значительной разницей между коэффициентами политизации и социализации в пользу первого. Петербург отличился также наличием у второго электорального размежевания политической окраски (связь с двумя вариантами авторитарно-демократического ПИ) и серьезного социального «бэкграунда», двукратно превышающего по значению коэффициент политизации.

Второй кластер (пять регионов: Якутия, Ивановская, Кировская, Костромская области и отдельный случай — Ингушетия) представляет собой исключение из общего правила: у электоральных размежеваний отсутствует политическая интерпретация (точнее, она есть, но со статистической ошибкой, выходящей за рамки 10%), а в Ингушетии — и социальная подоплека.

Третий кластер (26 регионов, ближе всех к центру — Орловская, Белгородская, Магаданская, Курская, Воронежская, Брянская области, Республика Алтай) отличают высокие коэффициенты политизации первого электорального размежевания, авторитарно-демократического по своей интерпретации, во многих случаях с добавлением социально-экономического оттенка; солидный, но, как правило, уступающий по значениям коэффициенту политизации социальный «бэкграунд» и отсутствие в большинстве случаев политической окраски и социальной подоплеки у второго ЭР, порождаемого, как правило, «выплесками» числа недействительных бюллетеней [33]. Голосование за «Единую Россию» колеблется между низким (Приморский край) и высоким (Тюменская область), но для ядра кластера характерны средние значения.

Наконец, четвертый кластер составили 18 регионов, в семи из которых присутствует только одно электоральное размежевание. Для ядра кластера — Башкортостан, Саратовская, Тамбовская, Тульская и Кемеровская области — характерны высокое голосование за «Единую Россию», средние значения коэффициента политизации и низкие — коэффициента социализации (часто они отсутствуют вообще). Окраска главного ЭР — тоже в основном авторитарно-демократическая, но со значительными примесями основного системного и социально-экономического («рыночники – протекционисты»).

Как видим, кластерный анализ практически не учитывал показателей второго и третьего электоральных размежеваний — везде на первый план вышли характеристики первого ЭР.

Если взять в качестве критериев конкурентности низкое голосование за «партию власти», большое количество электоральных и политических размежеваний, а также высокие коэффициенты политизации и социализации, то налицо тенденция к размыванию политической картины в восприятии избирателя по мере роста конкуренции.

Наиболее отчетлива эта картина в Чечне: для ее избирателей существует только «Единая Россия» (а точнее, только Рамзан Кадыров, ну и, возможно, еще Путин).

В Дагестане, Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкесии и Мордовии картина немного расцвечивается: у «партии власти» появляется конкурент в виде КПРФ — представление о расстановке политических сил сводится в массовом сознании к противостоянию государственно-капиталистического «сегодня» и социалистического «вчера».

Далее следует кластер № 4: здесь число партий, набравших более 1%, увеличивается до четырех и более, количество электоральных размежеваний варьируется от одного до двух, но политически окрашено, как правило, только первое, связанное со всеми политическими измерениями: системным, социально-экономическим и авторитарно-демократическим.

Следующий по очереди — кластер № 3, где голосование за «Единую Россию» снижается до средних значений, а политическая окраска первого электорального размежевания становится бледнее, сводясь к разновидностям авторитарно-демократического измерения с примесью рыночно-протекционистской вариации социально-экономического ПИ.

Самым конкурентным можно считать кластер № 1, где голосование за ЕР ещё ниже, окраска первого электорального размежевания примерно та же, что и в предыдущем случае, коэффициент политизации немного ниже, а коэффициент социализации не слишком ему уступает.

Наконец, кластер № 2 являет собой «отстойник», в котором все электоральные размежевания лишены политической интерпретации (точнее, она есть, но со статистической ошибкой, выходящей за 10%), а в Ингушетии — еще и социальной подоплеки.

Думские выборы 2016 г.

Двукратное, по сравнению с предыдущей кампанией, увеличение числа политических партий, допущенных в 2016 г. к участию в думских выборах, значительно повысило и количество партийных конфигураций в регионах. Если по итогам выборов-2011 отсев партий, набравших менее 1% голосов, оставлял в том или ином субъекте Федерации от одной (Чечня) до семи (Московская и Томская области), то в 2016 г. — от трех (Чечня) до 11 (Москва, Санкт-Петербург, Московская область) (табл. 13).

Правда, это не особенно повлияло на количество политических размежеваний (измерений): оно также варьировалось от одного до трех. Другое дело, что в 2011 г. в Чечне вообще не наблюдалось никаких размежеваний, тогда как в 2016 г. одно всё-таки появилось. Кроме того, если в 2011 г. второе размежевание появлялось, лишь когда число партий, получивших более 1%, достигало пяти, то в 2016 г. для этого хватало трех (правда, только в конфигурации «Единая Россия» + КПРФ + «Справедливая Россия»). Напротив, в 2011 г. третье размежевание возникало, лишь когда число партий с числом голосов более 1% вырастало до шести (и то не во всех конфигурациях), в 2016 г. же оно должно было достигнуть девяти (причем тоже не во всех конфигурациях — в Красноярском крае, где больше 1% кроме парламентских партий набрали также «Коммунисты России», «Яблоко», «Родина», «Российская партия пенсионеров за социальную справедливость» и «Патриоты России», политическое пространство оставалось двумерным).

Кроме того, из табл. 13 следует, что трехмерная конфигурация политических измерений имела место только в 18 (из 85) субъектов Федерации, причем самым распространенным вариантом (11 регионов) была комбинация девяти партий: четыре парламентские, «Коммунисты России», «Яблоко», РППзС, «Родина» и «Партия роста».

В 66 субъектах Федерации политическое пространство было двумерным, в одном (Чечня) – одномерным.

В двумерной конфигурации самыми частыми были шестипартийная комбинация «парламентские партии + «Коммунисты России» + «пенсионеры» (11 регионов), семипартийная «те же + «Родина» (20) и восьмипартийная «те же + «Родина» и «Яблоко» (16). Причем восьмипартийная комбинация серьезно отличалась от шести- и семипартийной. Во всех случаях первым политическим размежеванием было системное («империалисты» – «антиимпериалисты»), но характер второго ПР в восьмипартийном варианте имел свою специфику. Если в шести- и семипартийном это политизмерение, как правило, носило социально-экономический характер с элементами авторитарно-демократического (рис. 8, табл. 14), то в восьмипартийном — по преимуществу авторитарно-демократический (рис. 9, табл. 15). Ключевым фактором в данном раскладе являлось присутствие «Яблока». В Ингушетии и Курской области, где конфигурация также была восьмипартийной, но место «Яблока» занимала «Партия роста», второе размежевание имело преимущественно социально-экономическую окраску, зато в Алтайском крае, несмотря на «семипартийность» (парламентские партии + «Коммунисты России» + РППзСС + «Яблоко»), — авторитарно-демократическую. Авторитарно-демократическим второе ПИ было и в Красноярском крае с его «девятипартийной системой».

Во всех регионах с количеством партий от трех до пяти (за исключением Чечни) второе политическое размежевание также, как правило, носило социально-экономический характер с авторитарно-демократическими элементами. В регионах с трехмерным политическим пространством иерархия размежеваний повторяла общефедеральную: 1) системное («империалисты» – «антиимпериалисты»); 2) авторитарно-демократическое; 3) социально-экономическое [31: 98–103].

Что касается дополнительных политических измерений, то трехпартийная конфигурация во всех случаях порождала властно-оппозиционные вариации авторитарно-демократического и социально-экономического измерений, а также «империалистически-антиимпериалистическую» — системного.

Тот же список под-измерений оставался и при конфигурации «четыре парламентские партии». Конфигурация «ЕР – КПРФ – СР – «Коммунисты России" (Карачаево-Черкесия), пятипартийная конфигурация «Парламентские партии + КР» и шестипартийные «парламентские партии + КР + «Патриоты России», «парламентские партии + КР + «Родина» и «парламентские партии + «Патриоты России» + «Родина» дополняли этот список вариацией «социал-патерналисты против лоялистов» авторитарно-демократического измерения.

Шестипартийная конфигурация «парламентские партии + КР + «пенсионеры» добавляла к предыдущему списку коммунистически-либеральную версию социально-экономического измерения.

Семипартийная конфигурация «парламентские партии + КР + «пенсионеры» + «Родина» порождала властно-оппозиционные версии авторитарно-демократического и социально-экономического размежевания, консервативно-либеральную авторитарно-демократического и коммунистически-либеральную социально-экономического, а также «империалистически-антиимпериалистическую» системного.

Семипартийная конфигурация «парламентские партии + КР + «пенсионеры» + «Партия роста» (как и восьмипартийная «парламентские партии + «Родина» + «Партия роста» + «Зеленые» + «Патриоты России») добавляла к предыдущему списку вариацию «социал-патерналисты против лоялистов» авторитарно-демократического, а конфигурация «парламентские партии + КР + «пенсионеры» + «Яблоко» (вместе с восьмипартийной «те же + «Родина» и девятипартийной «те же + «Родина» + «Патриоты России») — «власть против либеральной оппозиции» социально-экономического.

Девятипартийная конфигурация «парламентские партии + «Родина» + КР + «пенсионеры» + «Зеленые» + «Яблоко» генерировала все три разновидности авторитарно-демократического и социально-экономического измерений и «империалистически-антиимпериалистическую» — системного.

Девятипартийная конфигурация «парламентские партии + «Родина» + КР + «пенсионеры» + «Партия роста» + «Яблоко», а также десяти- и одиннадцатипартийные конфигурации выявляли все разновидности всех трех основных измерений.

Что касается электоральных размежеваний, то в большинстве субъектов Федерации их было либо два (31 регион, на 20 меньше, чем в 2011 г.), либо три (35, втрое больше, чем на прошлых выборах). В девяти регионах (вдвое меньше, чем в 2011 г.) было всего одно размежевание, в восьми (включая Санкт-Петербург) — четыре (табл. 16).

В группе с одним ЭР число партий, набравших более 1% голосов, колебалось от трех (Кабардино-Балкария и Чечня) до семи (Липецкая область). Здесь также зафиксирована самая высокая явка и самые высокие коэффициенты максимального ареала электорального размежевания. Коэффициенты эффективного ареала, политизации и социализации этого ЭР колебались в самом широком диапазоне.

В группе с четырьмя электоральными размежеваниями число партий, получивших более 1%, колебалось противоположным образом: от семи в Алтайском крае до 11 в Санкт-Петербурге. Явка нигде не превышала 41%, коэффициент максимального ареала первого ЭР был достаточно умеренным, коэффициент эффективного ареала варьировался в диапазоне от 21,8 (Карелия) до 42,4 (Архангельская область и Ненецкий АО); коэффициенты политизации и социализации были невелики, зато наличествовали почти везде. Второе ЭР также в большинстве случаев было политически окрашено, третье ЭР имело политическую интерпретацию лишь в Пермском крае, а четвертое — в трех случаях из восьми. Из общего ряда выламывался только Санкт-Петербург, где политическую окраску имели три из четырех ЭР.

Группе с двумя электоральными размежеваниями были свойственны высокий коэффициент максимального ареала (за исключением Курской области), высокий разброс в коэффициентах эффективного ареала, политизации и социализации первого ЭР. Второе ЭР, как правило, имело существенно более низкие коэффициенты максимального и эффективного ареалов, а также социализации, и очень редко имело политическую интерпретацию.

В группе с тремя электоральными размежеваниями все три ЭР зачастую не были политически окрашены, а в большинстве остальных случаев статистическая погрешность корреляционной связи с политическими измерениями варьировалась между 5 и 10%. При этом чаще всего социальную подоплеку имели все три электоральных размежевания, причем первое ЭР — с достаточно высокими коэффициентами социализации и эффективного ареала.

Сортировка по коэффициенту максимального ареала первого размежевания вполне ожидаемо вывела в «передовики» Мордовию, Чечню, Татарстан, Карачаево-Черкесию, Дагестан, Туву, Тюменскую, Пензенскую и Кемеровскую области. В северокавказских республиках, Туве, Татарстане и Мордовии зафиксированы также самые низкие значения коэффициента соотношения сторон авторитарно-демократического размежевания; в лидерах же оказались Амурская, Иркутская, Ивановская области и Забайкальский край (>0,9).

Нулевые показатели коэффициента социализации продемонстрировали не только значительная часть северокавказских республик, но и ряд регионов Дальнего Востока (Еврейская АО, Чукотка, Магаданская область) и юга России (Ростовская область, Краснодарский и Ставропольский края) и даже Ленинградская область. Зато вперед выдвинулись такие непохожие друг на друга субъекты Федерации, как Ивановская, Томская, Тюменская и Ульяновская области (>50).

Построенное кластерным анализом иерархическое дерево (рис. 10) позволило выделить на разных уровнях отсечения два и шесть основных кластеров.

Сочетание кластерных характеристик привело к выделению шести основных групп регионов (табл. 17).

Первый кластер составили 16 регионов (центр — Ростовская и Тамбовская область, Адыгея) со средними значениями коэффициента политизации (в основном связь с вариацией «власть против системной оппозиции» социально-экономического измерения) и низкими, а зачастую и нулевыми показателями коэффициента социализации. Голосование за «Единую Россию» колеблется в диапазоне от средних до высоких значений; количество электоральных размежеваний — от одного до трех.

Главная особенность второго кластера (14 регионов, центр — Курская и Курганская области) — отсутствие политической интерпретации (точнее, слабая связь с политическими измерениями — с погрешностью выше 10%) у первого электорального размежевания, имеющего при этом достаточно высокие коэффициенты социализации. Голосование за «Единую Россию» умеренное; количество электоральных размежеваний — от двух до трех.

В третий кластер вошли 11 регионов (центр — Чувашия и Липецкая область), в которых первое электоральное размежевание окрашено различными вариациями социально-экономического и системного измерений. Коэффициенты политизации и социализации первого ЭР достаточно велики. Голосование за «Единую Россию» ближе к средним показателям; количество электоральных размежеваний — от одного до трех.

Еще 17 регионов (центр — Воронежская область, ЯНАО, Хакасия) составили четвертый кластер. Здесь первое электоральное размежевание связано с властно-оппозиционными версиями авторитарно-демократического и социально-экономического измерений. Коэффициенты политизации и социализации ниже, чем в предыдущем кластере, а голосование за «Единую Россию» выше; количество электоральных размежеваний — от двух до четырех.

Пятый кластер (10 регионов, центр — Карелия, Приморский край и Свердловская область) характеризуется низким голосованием за «Единую Россию», большим количеством электоральных размежеваний (от трех до четырех), низкими коэффициентами политизации и социализации первого электорального размежевания, связанного с вариациями авторитарно-демократического измерения и коммунистически-либеральной версии социально-экономического, а также наличием у второго ЭР политической окраски (в основном вариант «власть против системной оппозиции» социально-экономического ПИ) и социальной обусловленности.

Наконец, шестому кластеру (15 регионов, центр — Чечня и Тува) свойственны низкие (или нулевые) показатели коэффициентов политизации и социализации, а также высокое – за редкими исключениями (Вологодская и Костромская области, Коми и Алтайский край) — голосование за «Единую Россию». Политическая окраска у первого ЭР если и есть, то в основном системная. Этот кластер можно, пожалуй, назвать самым неконкурентным, однако с оглядкой на то, что в него входят и регионы с признаками высокой конкурентности.

На этих выборах результаты кластерного анализа вообще гораздо слабее связаны с уровнем конкурентности, чем в 2011 г. Здесь в том числе труднее выделить однозначно конкурентные и неконкурентные кластеры, можно говорить только о доминирующих тенденциях. Так, в шестом кластере меньше всего конкурентных регионов, пятый, напротив, — самый конкурентный; второй и третий кластеры больше тяготеют к пятому, первый, наоборот, к шестому.

Зафиксированная пятью годами ранее тенденция «чем выше конкуренция, тем более размыта политическая картина в головах избирателей» на этих выборах, впрочем, никуда не делась. Скорее наоборот. Даже в самых неконкурентных регионах (национальные республики, прежде всего северокавказские) эта картина по сравнению с 2011 г. усложнилась, а количество регионов, в которых электоральные размежевания с сильным социальным «бэкграундом» слабо связаны с политическими измерениями (кластер № 2), выросло в несколько раз.

Такое положение можно было бы объяснить увеличением числа участников кампании, однако не стоит забывать, что практически повсюду выросло и число партий, набравших более 1% голосов. А это может свидетельствовать об определенном ослаблении административного давления на избирателя.

Выборы 2016 г. власть, в отличие от 2011 г., явно стремилась провести на «тихой волне», не пытаясь всеми силами «накрутить» явку, точнее, отдав эту работу на откуп региональным властям: в тех субъектах Федерации, где это и раньше было в порядке вещей, административный ресурс процветал по-прежнему, в тех же, где это было чревато скандалами, палку было решено не перегибать. Чтобы проверить эту гипотезу, сравним результаты выборов в регионах в 2011 и 2016 гг., ориентируясь прежде всего на предложенные ранее инструменты измерения электоральных размежеваний (коэффициенты максимального и эффективного ареала, а также политизации и социализации).

В табл. 18 приведены результаты сравнения структур размежевания в регионах в 2011 и 2016 гг. на предмет снижения или увеличения административного вмешательства в выборы. Как видим, в большинстве субъектов Федерации зафиксировано или незначительное снижение административного давления (41), или отсутствие изменений либо наличие противоречивых тенденций (38). Под противоречивыми тенденциями имеются в виду, с одной стороны, снижение явки и коэффициента максимального ареала главного размежевания, а с другой — снижение коэффициентов эффективного ареала, политизации и социализации. То есть уменьшилось не только административное давление, но и уровень конкуренции.

Впрочем, снижение коэффициентов эффективного ареала, политизации и социализации было повсеместной тенденцией, поскольку в 2016 г. все оппозиционные партии набрали меньше голосов по пропорциональной системе, чем в 2011 г. В принципе подавляющее большинство регионов, попавших во вторую группу («незначительное снижение административного давления»), также следует отнести к третьей группе («отсутствие изменений или наличие противоречивых тенденций»). Главным признаком, отличавшим «незначительное снижение административного давления» от наличия «противоречивых тенденций», явилось, по сути, увеличение числа электоральных размежеваний.

Так, к примеру, во второй группе оказалась Чечня, где в 2011 г. не было зафиксировано вообще никаких размежеваний, а в 2016 г. – хотя бы одно. Конечно, ситуация в республике не изменилась: просто в 2011 г. явка и голосование за «Единую Россию» были натянуты до 99,5%, а в 2016 г. разрешено снизить первую до 95%, а второе — до 96%.

Существенное снижение административного давления зафиксировано только в Ингушетии, Республике Коми и Москве. В Ингушетии в 2016 г. не только снизились явка и максимальный ареал доминирующего электорального размежевания, но и выросли коэффициенты его эффективного ареала и политизации; кроме того, у этого размежевания обнаружилась определенная социальная подоплека; возросло также количество ЭР.

В Республике Коми число электоральных размежеваний увеличилось сразу с одного до четырех; резко упала явка и максимальный ареал основного размежевания; правда, коэффициенты его эффективного ареала и политизации снизились, зато появился социальный базис. Обнаружило себя также второе электоральное размежевание, связанное с системным политическим измерением.

Практически аналогичная ситуация наблюдалась и в Москве: резкое падение явки, увеличение количества электоральных размежеваний, снижение максимального ареала ведущего ЭР, появление у него социальной подоплеки при снижении эффективного ареала и политизации.

Незначительное увеличение административного давления имело место только в Кемеровской области. Здесь, вопреки всероссийской тенденции, выросла явка; количество электоральных размежеваний снизилось с двух до одного; максимальный ареал единственного размежевания практически не изменился, зато резко упали коэффициенты его эффективного ареала, политизации и социализации.

Случаев, когда административное давление в 2016 г. по сравнению с 2011 г. выросло значительно, не обнаружено.

Таким образом, гипотезу о снижении административного давления как одном из факторов сглаживания различий между «конкурентными» и «неконкурентными» кластерами можно считать эмпирически подтвержденной.

Говоря о тенденции к размыванию политической картины в восприятии избирателя, не следует сбрасывать со счетов и роль крымско-украинских событий, выведших на первое место в политическом пространстве системное измерение, в первую очередь его «империалистически-антиимпериалистическую» версию. На первый взгляд, это противостояние не повлияло напрямую на структуру электоральных размежеваний, играя в лучшем случая роль «приправы». Однако его значение заключалось, скорее всего, в том, что оно развело по разные стороны баррикад различные отряды оппозиции — либеральный и «патриотический», сделав невозможным их взаимодействие и приведя в недоумение избирателей, многие из которых, не решившись поддержать «антиимпериалистов», проголосовали случайным образом.

Раскоординацию картины политического мира в массовом сознании можно трактовать и как более далеко идущую тенденцию: старые политические размежевания постепенно утрачивают силу, а новые ещё не возникли — отсюда «разброд и шатания».

Заключение

Итак, использование новых инструментов измерения структуры электоральных размежеваний (коэффициенты максимального и эффективного ареала, политизации, социализации, соотношения сторон размежевания) позволило под новым углом взглянуть на региональные различия в структуре размежеваний и динамику их изменений.

Выявлена, в частности, связь между уровнем конкурентности политической жизни в регионе и четкостью политической интерпретации электоральных размежеваний. Чем меньше конкуренция, тем более отчетливо предстает политическая картина в массовом сознании: в самых неконкурентных регионах выбора или вообще нет (Чечня, 2011), или он сводится к выбору между «Единой Россией» и КПРФ (вариант — вместе с другими парламентскими партиями). Напротив, чем более конкурентен регион, тем более размыта картина. В самых конкурентных регионах корреляция между электоральными размежеваниями и политическими измерениями нередко выходит за пределы 5%-ной погрешности.

Эта тенденция, проявившись в 2011 г., стала еще более выраженной в 2016 г. Даже в самых неконкурентных регионах политическая картина в сознании избирателей усложнилась, а кластер регионов с ослабленной корреляционной связью между электоральными размежеваниями и политическими измерениями стал в несколько раз больше.

Во многом это можно объяснить снижением административного давления: Кремль, стремясь провести данную кампанию на «тихой волне», отдал инициативу по регулированию явки региональным властям, а те предпочли не особенно усердствовать. В большинстве субъектов Федерации административное давление незначительно снизилось либо осталось на прежнем уровне (вариант — тенденции к снижению этого давления гасились противоположными).

Сыграла свою роль и дезориентация оппозиционного избирателя. Власть, перехватив у парламентской оппозиции (прежде всего КПРФ и ЛДПР) «империалистическую» повестку и вытеснив либералов на самый край политического поля (посредством перманентной пропаганды в русле «Россия в кольце врагов»), могла позволить себе не злоупотреблять административным ресурсом. Выход на первый план в политическом пространстве «империалистически – антиимпериалистического» противостояния, в свою очередь, сделал невозможным взаимодействие либеральной и «патриотической» оппозиции. В ряды оппозиционного электората был внесен разброд: многие, не решаясь поддерживать «антиимпериалистов», предпочли проголосовать за какую-нибудь другую, пусть и незнакомую, партию.

Не исключено, впрочем, что раскоординация картины политического мира в массовом сознании представляет собой и более далеко идущую тенденцию: старые политические размежевания постепенно утрачивают силу, а новые ещё не возникли — отсюда упомянутые «разброд и шатания».

Поступила в редакцию 01.10.2019, в окончательном виде 08.10.2019.

---

Список литературы

1. Albright J.J. The multidimensional nature of party competition. – Party Politics. 2010. Vol. 16. No. 6. P. 699–719.
2. Bartolini S., Mair P. Identity, Competition, and Electoral Availability. The Stabilisation of European Electorates 1885–1985. Cambridge: Cambridge University Press. 1990. 363 p.
3. Bornschier S. Cleavage Politics and the Populist Right: The New Cultural Conflict in Western Europe. Philadelphia: Temple University Press. 2010. 345 p.
4. Budge I., Homola J. How Far Have European Political Parties Followed the Americans to the Right in the Later Post-War Period? – Cambio. Rivista sulle Trasformazioni Sociali. 2012. No. 2 (4). P. 71–86.
5. Budge I. The internal analysis of election programmes. – Ideology, Strategy and Party Change: Spatial Analyses of Post-War Election Programmes in 19 Democracies / Eds Budge I., Robertson D., Hearl D. Cambridge, Cambridge University Press. 1987. P. 15–38.
6. Franklin M. The decline of cleavage politics. – Electoral change: Responses to evolving social and attitudinal structures in Western countries / Eds Franklin M., Mackie T., Valen H. Cambridge, UK: Cambridge University Press. 1992. P. 381–402.
7. Häusermann S., Kriesi H. What do voters want? Dimensions and configurations in individual-level preferences and party choice. – The Politics of Advanced Capitalism. Cambridge: Cambridge University Press. 2015. P. 202–230.
8. Hooghe L., Marks G. Cleavage theory meets Europe’s crises: Lipset, Rokkan, and the transnational cleavage. – Journal of European Public Policy. 2018. Vol. 25, No. 1. P. 109–135.
9. Hooghe L., Marks G., Wilson C.J. Does left/right structure party positions on European integration? – Comparative Political Studies. 2002. Vol. 35. No. 8. P. 965–989.
10. Huber J., Inglehart R. Expert interpretations of party space and party locations in 42 societies. – Party Politics. 1995. Vol 1. No. 1. P. 73–111.
11. Inglehart R. Cultural shift in advanced industrial society. Princeton, NJ: Princeton University Press. 1990. 484 p.
12. Kitschelt H.P., Mansfeldova Z., Markowski R., Tóka G. Post-Communist Party Systems, Competition, Representation, and Inter-Party Cooperation. Cambridge: Cambridge University Press, 1999. 458 p.
13. Korgunyuk Yu. Cleavage Theory and Elections in Post-Soviet Russia. – Perspectives on European Politics and Society. 2014. Vol. 15. No. 4. P. 401–415.
14. Korgunyuk Yu. Electoral Cleavage Map of Russia: Based on an Analysis of the 2011 State Duma Election and the Regional Elections of 2012–14. – European Politics and Society. 2015. Vol 16. No. 4. P. 467–487.
15. Kriesi H. et al. Political Conflict in Western Europe. Cambridge: Cambridge University Press. 2012. 349 p.
16. Lachat R. Which way from left to right? On the relation between voters’ issue preferences and left–right orientation in West European democracies. – International Political Science Review. 2018. Vol. 39. No. 4. P. 419–435.
17. Lijphart A. Democracies: Patterns of Majoritarian Consensus Government in Twenty-one Countries. New Haven, CT: Yale University Press. 1984. 229 p.
18. Lipset S.M., Rokkan S. Cleavage Structures, Party Systems, and Voter Alignments: An Introduction. – Party Systems and Voter Alignments: Cross-National Perspectives. New York; London: The Free Press, Collier-MacMillan limited. 1967. P. 1–64.
19. New politics in Western Europe: The rise and success of Green Parties and alternative lists / Ed. Müller-Rommel F. 1989. Boulder, CO: Westview. 230 p.
20. Rovny J., Polk J. New wine in old bottles: Explaining the dimensional structure of European party systems. – Party Politics. 2019. Vol. 25. No. 1. P. 12–24.
21. Slider D., Gimpelson V. E., Chugrov S. Political Tendencies in Russia Regions — Evidence from the 1993 Parliamentary Elections. – Slavic Review. 1994. Vol. 53. No. 3. P. 711–732.
22. Stoll H. Social Cleavages, Political Institutions and Party Systems: Putting Preferences Back into the Fundamental Equation of Politics. A Dissertation Submitted to the Department of Political Science and the Committee on Graduate Studies in Partial Fulfilment of the Requirements for the Degree of Doctor of Philosophy. Santa Barbara: University of California. 2004. URL: http://www.polsci.ucsb.edu/faculty/hstoll/research/thesis.pdf (accessed 27.04.2019). - http://www.polsci.ucsb.edu/faculty/hstoll/research/thesis.pdf
23. Teney C., Lacewell O.P., de Wilde P. Winners and losers of globalization in Europe: attitudes and ideologies. – European Political Science Review. 2014. Vol. 6. No. 4. P. 575–595.
24. Torcal M., Mainwaring S. The Political Recrafting of Social Bases of Party Competition: Chile, 1973–95. – British Journal of Political Science. 2002. Vol. 33. No. 1. P. 55–84.
25. Warwick P.V. Toward a common dimensionality in West European policy space. – Party Politics. 2002. Vol. 8. No. 1. P. 101–122.
26. Whitefield S., Rohrschneider R. Embedding integration: How European integration splits mainstream parties. – Party Politics. 2019. Vol. 25. No. 1. P. 25–35.
27. Zarycki T. Four Dimensions of Center-Periphery Conflict in the Polish Electoral Geography. – Social Change. Adaptation and Resistance. Warsaw: Warsaw University — Institute for Social Studies. 2002. P. 19–38.
28. Zarycki T., Nowak A. Hidden Dimensions: the Stability and Structure of Regional Political Cleavages in Poland. – Communist and Post-Communist Studies. 2000. Vol. 33. No. 2. P. 331–354.
29. Zarycki T. The New Electoral Geography of Central Europe. – Research Support Scheme Electronic Library, Open Society Institute, Budapest, 1999. URL: http://rss.archives.ceu.hu/archive/00001080/01/80.pdf (accessed 27.10.2016). - http://rss.archives.ceu.hu/archive/00001080/01/80.pdf
30. Ахременко A.С. Структура электорального пространства. М.: Социально-политическая мысль. 2007. 320 с.
31. Коргунюк Ю.Г. Выборы по пропорциональной системе как массовый опрос общественного мнения. – Политическая наука. 2017. № 1. С. 90–119.
32. Коргунюк Ю.Г. Концепция размежеваний и факторный анализ. – Полития. 2013. № 3. C. 31–51.
33. Коргунюк Ю.Г. Национальное и локальное измерения выборов в органы законодательной власти по пропорциональной системе (на примере выборов 4 декабря 2011 г.). – Политэкс. 2015. Том 11. № 1. С. 108–123.
34. Коргунюк Ю.Г. Новые инструменты измерения электоральных размежеваний: от макро- к микроуровню. – Электоральная политика. 2019. № 1. Доступ: http://electoralpolitics.org/ru/articles/novye-instrumenty-izmereniia-elektoralnykh-razmezhevanii-ot-makro-k-mikrourovniu/ (проверено: 27.08.2019). - http://electoralpolitics.org/ru/articles/novye-instrumenty-izmereniia-elektoralnykh-razmezhevanii-ot-makro-k-mikrourovniu/
35. Коргунюк Ю.Г. Региональная карта электоральных размежеваний по итогам думских выборов 2011 года. – Полития. 2014. № 3(74). C. 75–91.
36. Попова О.В. Политический анализ и прогнозирование: Учебник. М.: Аспект Пресс, 2011. 464 с.